И анютиных глазок стая Бархатистый хранит силуэт — Это бабочки, улетая, Им оставили свой портрет. Ты — другое... Ты б постыдился Быть, где слезы живут и страх, И случайно сам отразился...
Не в лесу мы, довольно аукать, – Я насмешек таких не люблю... Что же ты не приходишь баюкать Уязвленную совесть мою? У тебя заботы другие, У тебя другая жена... И глядит мне в глаза сухие...
Не находка она, а утрата, И не истина это а — ложь... Ты ее так далеко запрятал, Что и сам никогда не найдешь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Так не прячут, весь мир заполняя...
Пора забыть верблюжий этот гам И белый дом на улице Жуковской. Пора, пора к березам и грибам, К широкой осени московской. Там всё теперь сияет, всё в росе, И небо забирается высоко,...
Пусть это даже из другого цикла... Мне видится улыбка ясных глаз, И «умерла» так жалостно приникло К прозванью милому, как будто первый раз Я слышала его.
И с тобой, моей первой причудой, Я простился. Восток голубел. Просто молвила: «Я не забуду». Я не сразу поверил тебе. Возникают, стираются лица, Мил сегодня, а завтра далек....
Услышишь гром и вспомнишь обо мне, Подумаешь: она грозы желала... Полоска неба будет твердо-алой, А сердце будет как тогда — в огне. Случится это в тот московский день, Когда я город навсегда покину...
Услышишь гром и вспомнишь обо мне, Подумаешь: она грозы желала... Полоска неба будет твердо алой, А сердце будет как тогда – в огне. Случится это в тот московский день, Когда я город навсегда покину...
Пускай австралийка меж нами незримая сядет И скажет слова, от которых нам станет светло. Как будто бы руку пожмет и морщины разгладит, Как будто простит, наконец, непростимое зло....