Просыпаюсь по телефону, бреюсь, чищу зубы, харкаю, умываюсь, вытираюсь насухо, ем яйцо. Утром есть что делать, раз есть лицо. Поздно вечером он говорит подруге, что зимою лучше всего на Юге;...
Просыпаюсь по телефону, бреюсь, чищу зубы, харкаю, умываюсь, вытираюсь насухо, ем яйцо. Утром есть что делать, раз есть лицо. Поздно вечером он говорит подруге, что зимою лучше всего на Юге;...
Проходя мимо театра Акимова, голодным взглядом витрины окидывая, выделяя слюну пресную, я замышляю написать пьесу во славу нашей социалистической добродетели, побеждающей на фоне современной мебели....
Ветреный летний день. Прижавшееся к стене дерево и его тень. И тень интересней мне. Тропа, получив плетей, убегает к пруду. Я смотрю на детей, бегающих в саду.
Снаружи темнеет, верней — синеет, точней — чернеет. Деревья в окне отменяет, диван комнеет. Я выдохся за день, лампу включать не стану и с мебелью в комнате вместе в потемки кану....
С точки зрения воздуха, край земли всюду. Что, скашивая облака, совпадает — чем бы не замели следы — с ощущением каблука. Да и глаз, который глядит окрест, скашивает, что твой серп, поля;...
Сумерки. Снег. Тишина. Весьма тихо. Аполлон вернулся на Демос. Сумерки, снег, наконец, сама тишина — избавит меня, надеюсь, от необходимости — прости за дерзость — объяснять самый факт письма. ...
Сумерки. Снег. Тишина. Весьма тихо. Аполлон вернулся на Демос. Сумерки, снег, наконец, сама тишина – избавит меня, надеюсь, от необходимости – прости за дерзость – объяснять самый факт письма. ...
Твой локон не свивается в кольцо, и пальца для него не подобрать в стремлении очерчивать лицо, как ранее очерчивала прядь, в надежде, что нарвался на растяп, чьим помыслам стараясь угодить,...
Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти — улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство...
Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти – улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство...
...и Тебя в Вифлеемской вечерней толпе не признает никто: то ли спичкой озарил себе кто-то пушок на губе, то ли в спешке искру электричкой там, где Ирод кровавые руки вздымал,...
Те, кто не умирают, — живут до шестидесяти, до семидесяти, педствуют, строчат мемуары, путаются в ногах. Я вглядываюсь в их черты пристально, как Миклуха Маклай в татуировку приближающихся...
Вослед за тем последует другой. Хоть, кажется, все меры вплоть до лести уж приняты, чтоб больше той рукой нельзя было писать на этом месте. Как в школьные года — стирал до дыр....
Ноябрь. Светило, поднявшееся натощак, замирает на банке соды в стекле аптеки. Ветер находит преграду во всех вещах: в трубах, в деревьях, в движущемся человеке....
Темно-синее утро в заиндевевшей раме напоминает улицу с горящими фонарями, ледяную дорожку, перекрестки, сугробы, толчею в раздевалке в восточном конце Европы. Там звучит ‘ганнибал’ из худого мешка на стуле,...
Теперь, зная многое о моей жизни — о городах, о тюрьмах, о комнатах, где я сходил с ума, но не сошел, о морях, в которых я захлебывался, и о тех, кого я так-таки не удержал в объятьях, —...